Либавский 6-й пехотный полк.

16 августа 1806 из трёх рот Кексгольмского и трёх рот Петровского мушкетерских полков сформирован Либавский мушкетерский полк. Старшинство Либавского полка ведется с 16.05.1803 г. по дате формирования Петровского мушкетерского полка.

Подвиг сестры милосердия Генриетты Сорокиной

Шведка по отцу, Августа Карловна Сорокина (с 1914, после принятия православия - Генриетта Викторовна), родилась в Риге. Первый муж, Николай Осипович Сорокин, служил управляющим в товариществе мануфактур Коншина, в Серпухове, а в 1914 году по мобилизации ушел на фронт, в один из уланских полков офицером. Генриетта Сорокина поехала на фронт с мужем - сестрой милосердия.

Генриетта Викторовна Сорокина, сестра милосердия.
Героиня Первой мировой войны, кавалер Георгиевской медали всех четырёх степеней. Умерла в мае 1950 г., похоронена в Москве на Калитниковском кладбище.

В августе Николай Сорокин погибает, а Генриетта Викторовна будучи сестрой милосердия одной из частей 1-й армии генерала П. К. Ренненкампфа, попала в немецкий плен. Находясь в плену, с огромным риском смогла взять у солдат и спрятать на себе знамя Либавского 6-го пехотного полка.
Освободившись из плена, Генриетта Викторовна прибыла в Петроград и представила спасенное полотнище в Трофейную Комиссию при Военно-походной Его Императорского Величества Канцелярии. Более подробно излагал эту историю член Трофейной комиссии при Военно-Походной Его Императорского Величества Канцелярии К. Гейштор.

Однажды дежурный вахмистр, войдя в мой кабинет, доложил, что какая-то сестра милосердия желает говорить с Начальником Канцелярии. Приказав ввести ее, я увидел перед собой молодую, лет 20- 21 блондинку, слегка полную, в солдатской шинели и с косынкой на голове, а в правой руке - костыль. Я спросил ее фамилию и часть, а также откуда она приехала в Петроград. С легким иностранным акцентом она ответила, что она сестра милосердия из передового госпиталя Генриетта Сорокина и что она была ранена в боях армии генерала Ренненкампфа.

Сестра сказала: «Отвернитесь на минуту», а когда она нас позвала, мы увидели на нашем большом круглом столе развернутое замечательно красивое знамя. На нем значились юбилейные даты и даты основания Либавского 6-го пехотного полка. Это было полковое юбилейное знамя. В первую минуту мы оба опешили и затем Кнорринг спросил: «Скажите нам, как Вам досталось это знамя, и прошу Вас говорить только правду. Вы должны знать, что потеря знамени частью - это смерть ее».

Сестра стала рассказывать, что во время боя при Сольдау, при работе на перевязочном пункте, она была легко ранена в ногу. Знаменщик Либавского полка, тяжело раненный в живот, сорвал с древка знамя, свернул его и тихо сказал: «Сестра, спаси знамя!» и с этими словами умер на ее руках. Этот простой рассказ, сделанный тихим ровным голосом, с легким иностранным акцентом, произвел на нас сильное впечатление.

Кнорринг сказал:
«Ваш подвиг, сестра, согласно статуту, награждается орденом Святого Георгия, но эта награда Вам может быть пожалована только непосредственно Государем Императором».
«Этого-то мне бы и хотелось», - отвечала сестра.
На вопрос Кнорринга, как она сохранила знамя в целости, она сказала, что была подобрана немецкими санитарами и положена в госпиталь, где ей вынули пулю из ступни. Она пребывала в госпитале, пока, на основании Женевской конвенции, ее не признали подлежащей эвакуации в Россию.
Кнорринг поинтересовался:
«А немцы Вас осматривали и где же тогда было знамя?» - сестра ответила, что она знамя обернула вокруг бюста, чем и объяснялась ее полнота, на которую мы, вероятно, обратили внимание.

После ее ухода полковник Нарышкин позвал Кнорринга и меня, и, еще раз выслушав наш рассказ, сказал: «Подвиг сестры налицо. Либавский полк понес под Сольдау большие потери и был почти уничтожен. Несомненно, это его юбилейное знамя, но есть и "но".
Как она сумела сохранить знамя в плену при известной всем немецкой бдительности?

Ее рассказ о том, что умиравший знаменщик передал ей знамя, правдоподобен, но может быть дело проще - она нашла брошенное знамя и сорвав его с древка, спрятала?
Может быть и еще иная версия - спасший знамя раненый и умиравший офицер или солдат передал ей уже в госпитале знамя, прося доставить его в Россию?
Заметьте, что она непременно хочет иметь аудиенцию у Государя.

Через несколько дней пришел ответ князя Орлова, что по его докладу о спасении знамени Государь наградил сестру Сорокину Георгиевскими крестами 1-й и 2-й степеней. Пришедшая в Канцелярию, сестра была торжественно встречена и награждена орденами. Особой радости я у нее не заметил, и она даже спросила, будет ли принята Государем, на что ей ответили, что ввиду важных событий, Государь отбыл в действующую армию.

Описание знамени Либавского пехотного полка.

Нагрудный знак Либавского 6-го пехотного полка.
Купить знак.

Знамя Георгиевское юбилейное образца 1900 г. , кайма светло-синяя, навершие М1868, древко чёрное.
Ленты:
За взятіе Ловчи 22 Августа 1877 года
1803-1903 Спас Нерукотворный Александровская юбилейная лента 1903 года
1803 г. Либавскій Мушкетерскій полкъ
23 октября 1867 г. Королём Прусским Вильгельмом I в ознаменование 45-летия Шефства Принца Карла Прусского на знамена полка были пожалованы особые ленты.
19 июля 1888 г. Высочайше было повелено ленту 4-го батальона возложить на полковое знамя.
Левая половина ленты, правая половина банта и левая половина перехвата - зеленые; дубовые листья, кайма и бахрома - золотые, на светло-синем фоне - золотой вензель PK.
Правая половина ленты, левая половина банта и правая половина перехвата - красные; лавровые листья, кайма и бахрома - золотые; на белом фоне - чёрный одноглавый орел, корона, скипетр и держава - золотые.
После начала войны ленты в строй, вероятно, не выносились. Состояние знамени на начало Первой мировой войны - идеальное.
Либавский пехотный полк был разбит под Танненбергом 15-18 августа 1914 г., знамя попало в плен и позже представлено в Трофейную комиссию сестрой милосердия Генриеттой Сорокиной. Спасенное знамя возвращено в полк, дальнейшая судьба знамени неизвестна.

Воспоминания сестры милосердия Ольги Григорьевны Федюкиной (Имберх).

В ходе разбора старых вещей Алексей Игельстром обнаружил толстую тетрадь в клеточку, в зелёном матерчатом переплёте, обычная советская тетрадь за 44 копейки. На первой странице немного кривым, но совершенно различимым почерком написано:
«Война 1914-1917 гг. Воспоминания О. Федюкиной».
Ольга Григорьевна Федюкина, урождённая Имберх, бабушка Алексея по отцовской линии родилась в 1898 г. В период Первой мировой войны служила фронтовой сестрой милосердия. Вернулась в Москву и вступила в ряды Красной Армии. В разгар Гражданской войны она вышла замуж за деда Алексея, Игельстрома А.А., потом разошлась с ним и вышла за некоего Федюкина. О бабушке Алексей ничего не знал, она умерла в 70-х годах XX века, встречались они редко и разговаривали мало. Вот о чем рассказала зеленая тетрадка.

За год до войны Москва из патриархального, спокойного, тихого города превратилась в напряжённый и мечущийся организм. В воздухе чувствовалось какое-то напряжение, все ждали чего-то необычайного и сами не знали чего. Нравы пали, появились рестораны, где люди проводили ночи напролёт, кабачки с рискованными танцами, с цыганами и их разухабистыми песнями. Богатые и не очень богатые тратили деньги, не считая, лишь бы повеселиться.
«Быть войне», - говорили старые люди.
«Война - вот спасение, - рассуждали другие. - Вместе с ней придёт патриотический порыв, который должен просветлить головы, выпрямить мысли, очистить ненормальную атмосферу».

Летом 1914 года всё произошло так неожиданно, что многие не верили, что мы стоим под немецким ударом. В это время я перешла из 7-го в 8-й последний класс Хвостовской гимназии, что в Кривоарбатском переулке. Жила я в то лето в колонии (что-то вроде летнего лагеря) для «недостаточных» (т.е. бедных) учеников - где-то в Полтавской губернии. Интриги вокруг австрийского ультиматума Сербии страшно нас волновали, не давая спать по ночам. Утром мы переплывали местную реку, покупали газеты на другом берегу и плыли назад, держа газеты в зубах, а затем жадно обсуждали геройство Сербии, поведение Англии, вероломство Германии.

В августе в России была объявлена всеобщая мобилизация. Мы с подружкой тут же решили, что больше не можем оставаться в колонии и что надо срочно вернуться в Москву, чтобы успеть попрощаться с нашими друзьями, уходящими на фронт. На железных дорогах уже началась военная неразбериха: все куда-то ехали, спешили, толкались. Билетов не было, и поезда брали штурмом. Я и подружка ехали до следующей станции на подножке, так как в вагон зайти было невозможно. И всё-таки мы опоздали: первая очередь новобранцев была отправлена на образовавшийся фронт.

Москва августа 1914 г. напоминала растревоженный улей, через неё ехали, провожали на фронт, плакали, терялись и находились снова миллионы людей. И было тоскливое чувство, что к старой, милой и покойной жизни возврата уже не будет. И всё же 15 сентября, как обычно, открылись двери гимназии. На уроках шитья мы шили форму для солдат и ждали, как и все, вестей с фронта. Патриотический подъём был очень сильным. Все мои товарищи мужеского пола, мальчики по сути, пошли добровольцами в армию, но - увы! - лишь земгусарами, то есть, попросту говоря, санитарами, в различные госпитали и санитарные поезда. Им полагалась очень красивая форма и даже шашка: всё это прельщало мальчишек, и знакомые девочки, увидав их, обмирали от восторга. Я решила не отставать от товарищей и устроилась сиделкой в госпиталь на Немецкой улице с тем, чтобы в тот же год сдать экзамен на медсестру и попасть на фронт к своим товарищам.
Земгусар - ироническое наименование служащих Земгора - объединенного комитета Всероссийского Земского союза помощи больным и раненым воинам и Всероссийского Союза городов, созданного летом 1915 года.

Было это очень трудно. Во-первых, мне было 16 лет, днём я училась по программе мужской гимназии, а вечерами и даже по ночам пропадала в госпитале, где проходила сокращённый курс «операционной и перевязочной практики». Весной 1915 г. в гимназии были выпускные экзамены, которые я сдала только с одной тройкой, а в госпитале ещё более трудные – на звание «сестры военного времени». Главным испытанием было выдержать допрос с пристрастием у профессора Гинца.

Профессор из обрусевших немцев был человеком строгим и неулыбчивым, который терпеть не мог молоденьких сестёр.
«Сдаст экзамен, - говорил он о таких, - и поедет на фронт женихов ловить».
Пришла я на экзамен по хирургии с тяжёлым сердцем и застала профессора в операционной: он ампутировал ногу солдату-украинцу, который во время операции (без общего наркоза) чудным голосом распевал украинские песни. Я была не испугана, а только взбудоражена от всего этого: от украинской песни, от человеческих страданий, от запаха крови и гноя.

Профессор, закончив, наконец, ампутацию, строго посмотрел на меня и сказал:
«Отнесите ногу в морг.»
Я взяла пропитавшийся кровью свёрток, из которого торчала босая ступня, и почувствовала, что операционная плывёт у меня перед глазами. Больше всего я боялась, что не дойду до морга и упаду где-нибудь по дороге. Но дошла, отнесла ногу и вернулась в операционную. Увидев меня снова, Гинц сказал:
«Ну, вот и хорошо, хорошо, что в обморок не упали, а то бы я и экзаменовать Вас не стал.»
И велел принести раненого для перевязки.

Человек, видимо, чудом выжил после шрапнельного ранения, на нём не было живого места. Чтобы я могла его перевязать, его держали на руках два санитара. Справилась я, видимо, неплохо. Гинц произнес:
«Красивая повязка.»
В его устах это было самой высокой похвалой, и экзамен был сдан. Я получила звание «сестры военного времени». И поехала получать сестринскую форму, которая состояла из белой косынки до талии, синего туальденорового платья (туальденор по-французски значит «полотно севера»), плюс рабочий черный и парадный белый фартуки, а на груди, на лбу и на правой руке красные кресты. Теперь я - сестра милосердия, но: как попасть на фронт?

Отправка на фронт.

Сын начальницы гимназии Н. П. Хвостовой, Миша Хвостов, с которым я вместе выросла, и два его товарища устроились земгусарами в санитарный поезд, уходящий на фронт. Я бросилась в ноги к Хвостовой, она лично пошла к начальнику поезда с итальянской фамилией Баржилли и просила взять меня, и тот согласился.

Поезд курсировал между станцией Молодечно, что почти на фронте, и Минском, куда отвозили раненых. Незаметно пришло Рождество 1915 года. Офицеры одного из полков, расположенных рядом с передовой, пригласили нас к себе в часть на ёлку. Штаб полка стоял в чудесном старинном имении, которое каждое утро и вечер, строго по расписанию, обстреливалось немецкой артиллерией. Когда мы приехали в штаб, очередной обстрел только что кончился, и ничто, кроме наглухо занавешенных окон, не напоминало о войне. В середине зала стояла празднично украшенная ёлка, горели свечи, переливаясь загадочными бликами в ёлочных игрушках. Оркестр играл, можно сказать, шёпотом, и все мы - офицеры, земгусары и медсёстры - веселились и танцевали до утра. Впервые за недели и месяцы войны навалилось на всех странное чувство, смесь веселья и тоски, тоски по мирной жизни, по тому, чего нет и, может быть, никогда и не будет.

Наступила весна. Наш поезд стоял около небольшого еврейского местечка или городка Сморгонь, на границе Литвы и Белоруссии. Городок был почти полностью разрушен, прямо по нему проходили окопы, местных жителей не было видно, они либо были убиты, либо разбежались. Ездить в Сморгонь было небезопасно, и не только из-за немецких обстрелов, но и из-за стаи голодных одичавших собак, которые бросались без разбору на людей и лошадей. Атаманом этой стаи была одноглазая овчарка огромных размеров, которую почему-то прозвали Сторожихой.

В столовую санитарного поезда захаживал офицер-артиллерист Павлуша (который впоследствии стал академиком в Ленинграде). Познакомившись с сёстрами, Павлуша стал приглашать нас на свой наблюдательный пункт, расположенный на горе рядом с полуразрушенной церковью, чтобы посмотреть, как немцы за линией фронта «гуляют на свободе». Мы отказывались и говорили, что до смерти боятся Сморгонскую Сторожиху.
«Уберите её, и мы приедем.»
Через несколько дней Павлуша заявился в столовую, неся одноглазую собаку за плечами, и сбросил её перед нами на пол. Дорога была открыта, в отсутствии лидера остальные собаки разбежались.

Переодевшись во всё мужское, мы отправились верхами в гости, оставили лошадей у церкви и по окопам добрались до наблюдательного пункта. И тут я впервые увидела немцев, они действительно гуляли на свободе, особенно не прячась, потому что у наших артиллеристов наблюдательный пункт был, а снарядов не было. Павлуша предложил:
«А давайте постреляем по ним из винтовок, вдруг достанем?»
Нам было страшно, но стрелять никто не отказался. Немцы стали отвечать, сначала из ружей, потом из пушек (у них-то снаряды были), и стало страшно по-настоящему. Побежали с НП обратно, стараясь не показывать друг другу дрожащие руки.

Газовые атаки.

На фронте в 1916 г.немцы часто стали применять ядовитые газы. Противогазы в русской армии были далеко не у всех (винтовок и тех не хватало), и люди гибли целыми полками и дивизиями. Немцы использовали в качестве отравляющего вещества циан, очень лёгкий газ и, чтобы он не рассеивался, сверху пускали тяжёлый газ, который придавливал циан к земле. И вот наши солдаты научились стрелять в газовое облако, пробивать в нём дыры, через которые циан уходил вверх к полному разочарованию немецкого командования. Второй способ борьбы был ещё проще – жечь костры: тёплый воздух, как известно, стремится вверх, и циан вместе с ним.

Но немцы тоже не дураки, днём они обстреливали русские окопы, не давая солдатам спать, а ночью делали по три (а то и четыре) газовые атаки. Первая, вторая волна проходили без особых результатов, а к утру люди уставали, засыпали и... не просыпались. Когда начались эти массовые отравления, меня и ещё двух сестёр посадили на паровоз с двумя платформами и послали к линии фронта. Там, под немецким обстрелом мы складывали отравленных солдат на платформы шпалерами, потому что разбираться в таких условиях, кто жив, кто мёртв, было невозможно. Привозили их в тыл на станционный медпункт и там уже разбирали на живых и мёртвых.

То ли из-за молодости, то ли из-за нервного напряжения, ни до кого не доходил весь ужас происходящего. Нервы на войне были притуплены, и переживалось всё не так, как в обычное время. Нам выдавали несовершенные отечественные противогазы, но работать в них долго было немыслимо, мы часто срывали их и, конечно, сами надышались газом. Отравились мы не сильно, так немного подташнивало, голова немного кружилась, да и всё. Мы все работали 3 дня и 3 ночи, почти без сна и отдыха: отвозили мёртвых в сторону, перевязывали и делали уколы выжившим. За эту работу я получила свою первую медаль: Георгия 4-й степени.

Устала я, конечно, ужасно, а утром мне надо было ехать в Минск – получать разрешение на перевод в дивизионный лазарет. И вот я попросила коменданта станции Залесье меня не будить, а, если ночью снова будет атака, развести костёр около моего окна, а жила я на втором этаже станционного здания. Утром я еле проснулась, страшно болела голова, и во всём теле была какая-то тяжесть, но я всё-таки заставила себя встать и дойти до поезда. Влезла на верхнюю полку и вроде как задремала. Внизу набился народ, раненые и контуженные обсуждали, как этой ночью под Сморгонью под газовую атаку попала целая дивизия, что, мол, только река спасла, так как по реке газ в сторону ушёл. Я сказала им:
«Вы ошибаетесь, я как раз еду из Залесья, и никакой газовой атаки там не было.»
На меня махнули рукой, не стали спорить.

А я в полубреду добралась всё-таки до Минска, пришла в гостиницу, где жил мой дядя, генерал по особым поручениям при штабе фронта. Меня там все знали, дали ключ от его номера, я закрыла дверь, еле добралась до кровати и провалилась куда-то. Вечером пришёл мой дядя, стучался, кричал, но не докричался, взял у портье другой ключ... и увидел меня всю синюю, лежащей на кровати в собственной рвоте. Как я не умерла, не понятно. Немедленно вызвали врача, сделали, если я не ошибаюсь, общую горчичную ванну и какие-то уколы, чем и привели меня в чувство. Я пролежала у дяди дней семь. И как только мои синие, как наманикюренные, ногти приобрели нормальный человеческий цвет, я снова пошла на приём к самому командующему Западным фронтом и получила необходимое разрешение.

Гроховский 182-й пехотный полк, Первая Мировая война

Командир Гроховского 182-го пехотного полка награждает сестру милосердия.

Налет цепелинов.

В ночь, когда я должна была переехать в госпиталь 65-й дивизии, был мощный налёт немецких цепеллинов на Минск, из-за множества разрывов и пожаров в городе было светло как днём. И я вынуждена была остаться: перетаскивала раненых под бомбёжкой, перебинтовывала, успокаивала. И получила за это вторую солдатскую медаль: Георгия 3-й степени.

Через два дня я приехала на прифронтовую станцию Молодечно и, наконец, стала настоящей фронтовой сестрой милосердия. В этот период опять началось массовое отступление наших войск. Поезд с дивизионным лазаретом шёл последним, за ним ехали подрывники и взрывали большие и малые мосты. Был месяц май 1916 г., всё было в цвету и, когда поезд остановился, я соскочила и побежала к лесу нарвать черёмухи. В это время поезд бесшумно двинулся дальше. Когда я вернулась к рельсам, никого уже не было.
«Всё, попаду в плен к немцам» - застучало у меня в голове.
Я бросилась бежать на восток по шпалам, ничего не видя и не слыша. И чуть не попала под дрезину подрывников – оказывается, в поезде меня хватились и упросили подрывников съездить «поискать».

Госпиталь на новом месте расположили прямо в поле недалеко от пороховых складов. На крыше главной палатке нарисовали большой красный крест, но это не помогало - немцы бомбили всё подряд: и склады, и госпиталь. Медперсонал, свободный от дежурств, поселили в лесу, что было не менее опасно, чем оставаться в поле. Однажды летом я дежурила в госпитале. Рано утром, как всегда в одно и то же время, начался налёт немецкой авиации. Я вместе с двумя санитарами сидела у входа в палатку, полную раненых. Немцы сбросили одну бомбу, наши зенитки молчат, ещё одну – опять молчат. Я бросилась к главной госпитальной палатке – звонить на батарею по полевому телефону. И что оказалось: накануне у гвардейцев-зенитчиков была большая пьянка, и бойцы-удальцы, включая командира, несмотря на взрывы, не смогли проснуться и очухаться. Отругав их всеми возможными словами, я вернулась к палатке, у которой только что сидела, и увидела на этом месте воронку от прямого попадания немецкой бомбы. Никто из раненых и медперсонала не спасся: другие санитары собирали человеческие фрагменты: где руку, где ногу, где «бороду» - небритый подбородок без черепа.

Фронт продолжал откатываться на восток. К осени 1916 г. он подошёл вплотную к расположению госпиталя. Снаряды перелетали через наши головы, а немецкие окопы были так близко, что вечерами было слышно, как кто-то там, у немцев играет на инструменте, похожем на мандолину, а другой подпевает ему по-немецки тихим приятным голосом. Как-то даже не верилось, что ты на войне и каждую минуту тебя могут убить. Работа в лазарете мне очень нравилась. То ли по молодости, то ли по складу характера, мне никогда не думалось о плохом. За всё моё пребывание на фронте у меня ни разу не было мысли о смерти. Было страшно, не скрою, сердце иной раз холодело и останавливалось, но это быстро проходило. Молодость и желание жить заставляли нас легкомысленно относиться ко всему, даже к самым серьёзным вещам.

Революционные беспорядки.

Начался поворотный 1917 год. Фронт стабилизировался. Наш госпиталь перевели в Буковину, где-то между Польшей и Румынией. Беспорядок в снабжении нарастал, на фронте голодали, в отсутствии снарядов и патронов о наступлении нечего было и думать. Именно в это время были организованы батальоны смерти из самых отчаянных храбрецов, которые должны были поднять боевой дух остальных.

В феврале на фронте началась ужасная неразбериха: солдаты в массовом порядке бросали окопы и уходили неизвестно куда. На задержание уходящих солдат подчас бросали те самые батальоны смерти. Какой же это был стыд, когда выяснялось, что свой шёл на своего. Все Красные Кресты были отправлены в тыл, но я осталась, так как работала в дивизионном госпитале, не подлежащем эвакуации. Настроение солдат было возбуждённым, многие из них ненавидели сестёр милосердия, да это и понятно: многие офицеры, красуясь перед сёстрами, часто унижали солдат, а подчас и били. Солдатская злоба на офицеров перехлёстывалась таким образом и на медсестёр.

Началось новое отступление, почти бегство. На этом фоне Февральская революция и отречение Николая прошли даже как-то и незаметно. Я бежала вместе со всеми, ехала с начальником штаба дивизии в коляске с поднятым верхом, чтобы солдаты не увидели, что в ней едет женщина. На ночь начальник штаба поручил интенданту устроить меня куда-нибудь подальше от проезжей дороги, по которой двигалась лавина возбуждённых полуголодных солдат. Но интендант оказался страшным трусом и устроил меня со своим денщиком как раз на проезжей дороге, а сам убежал в поисках укромного местечка.

Мы легли спать, не зажигая огня, но уснуть было невозможно: за окном слышался бесконечный гул солдатских голосов. Они, солдаты не то, что бы бежали, страшась неприятеля, они устали от войны и уходили – вот и всё. Вдруг послышался сильный стук в дверь, потом ещё и ещё, всё сильнее и сильнее. Денщик, не сообразив, что он делает, закричал:
«Что стучите? Здесь господа офицеры!»
Этого было достаточно: голодные и злые, солдаты выбили прикладами дверь и ворвались в избу. Денщик убежал через заднее окно, как он потом говорил, за подмогой, и я осталась совершенно одна. Многие из солдат, не обращая на меня внимание, сразу легли на пол и закурили, а человека три от нечего делать стали ко мне цепляться. Особенно мне заполнился рыжий солдат в рваной шинели, который под одобрительные выкрики лежащих вокруг товарищей стал поигрывать тесёмками моего платка, приговаривая:
«А мы думали тут офицеры, а тут, оказывается, женсчина...»
Тогда я объяснила ему, что я не просто женщина, а сестра милосердия, догоняющая свой госпиталь.
«А ну, давай сюда документы, - потребовал рыжий, - а то ты, может быть, шпионка какая, и тогда разговор с тобой будет короткий.»
На что я ему заявила, что документы свои я не отдам, а то без них меня действительно могут принять за шпионку. Тогда кто-то сзади крикнул:
«Да что ты с ней церемонишься, дай ей прикладом по башке, и дело с концом!»
Я только помню ужасное лицо с рыжими волосами и поднятую над головой винтовку. Последняя мысль у меня была:
«Неужели придётся умереть здесь, в этом поганом местечке»,
и больше ничего не помню. Когда я очнулась, никого вокруг не было, один вернувшийся денщик прыскал мне водой в лицо. Голова шумела, может быть, удар всё-таки был, но пришёлся вскользь. А солдаты, видимо, решили, что рыжий меня убил, и поспешили на всякий случай убраться.

Осенью 1917 г. на фронт начались просачиваться слухи о новой революции и о боях в Питере и Москве. Слухи были самые панические: что рухнул Василий Блаженный, что Кремль весь разрушен во время штурма и бог знает что ещё. А фронт тем временем рассыпался на глазах. Госпиталь решили эвакуировать через Румынию. Румыны к русским солдатам относились плохо, но с сёстрами были галантны и любезны. Может быть, и поэтому госпиталь без инцидентов проехал половину Румынии, добрался до Каменец-Подольска и встал у разрушенного моста.

Наутро мы пошли в город на вокзал и застали там ужасную картину: на вокзале и вокруг него лежала серая масса солдат, больных сыпным тифом. За ними никто не ухаживал, их просто оставили здесь умирать. Сердце у меня сжималось от жалости, но чем я могла им помочь? Медикаменты давно кончились, дала воды одному, другому, но надо было ехать дальше...

Два раза в день от станции отходил поезд, состоящий из паровоза и трёх вагонов – его брали штурмом. Санитары попросили меня, когда придёт состав, не протестовать и не пугаться, и когда все ринулись к поезду, они внесли меня в окно на руках, а затем побросали все вещи и пролезли сами. Народу в вагон набилось столько, что даже сесть было невозможно – спали стоя. Половина народа устроилась на крыше. Наступила ранняя зима, и люди на крыше согревались, топая ногами, от этого вагоны ходили ходуном. К поезду подцепили ещё вагоны, но и они моментально заполнились. На каждой станции была разная власть: белые и красные, зелёные и вообще неизвестно какие. Подъезжая к очередной станции, люди кричали:
«Мы - ваши, ваши!» – лишь бы их пропустили дальше.

Так в поезде встретила я 1918 год. Сахар, который я везла с фронта, рассыпался по дну чемодана, хлеб превратился в камень. Садясь в поезд Харьков-Москва, я хотела выбросить одну буханку, но мой попутчик замахал руками:
«Что Вы делаете? Вы же едете в Москву, а там же ничего нет!»
Ещё в поезде я узнала, что все слухи о рухнувшем Василии Блаженном и разрушенном Кремле ерунда и враки, но мне хотелось увидеть всё собственными глазами. Наконец доехали до Москвы. Я наняла какой-то возок и договорилась ехать домой на Арбат, через Красную площадь. Увидев купола Покровского собора, я разрыдалась. И вот – я дома.

На выступлении Ленина.

Все родные и соседи считали меня погибшей – два года от меня не было никаких вестей. Радости было много и слёз, конечно, тоже. Каменный хлеб имел колоссальный успех, а про сахар и говорить нечего. На следующий день мой брат Леонид, не ушедший по болезни на фронт, сообщил:
«А вы знаете, Ленин сегодня выступает где-то в центре, пойдём послушаем?»
Мы все побежали туда, и я увидела, как, стоя на грузовике, небольшой человек, снявший с головы кепку, обращался к огромной толпе, скопившейся на Театральной площади. Толпа была самая разношёрстная: солдаты, вернувшиеся с фронта, рабочие московских заводов, молодёжь, студенты, довольно прилично одетые люди в пальто – все пришли послушать Ленина.

Слов не было слышно, так как до грузовика было далеко, а толпа всё время гудела, передавая слова оратора друг другу. Судя по всему, Ленин говорил самые обычные вещи, убеждая всех приниматься за дело, не бродяжничать и не лодырничать. Рабочим – спокойно вернуться на свои заводы. Солдатам и крестьянам – ехать домой и заняться землёй. Студентам и школьникам – снова начинать учёбу. Всем, всем, всем – делать то, что нужно стране. И на этом воспоминания Ольги Григорьевны Федюкиной-Имберх обрываются.

Судьба сестры милосердия графини Екатерины Николаевны Игнатьевой.

Графиня Екатерина Николаевна Игнатьева родилась 1 апреля 1861 г. в Константинополе, где чрезвычайным и полномочным послом служил её отец Николай Павлович Игнатьев, выдающийся российский дипломат. За свои заслуги потомственный дворянин (его предок был правителем во время малолетства Дмитрия Донского) получил графский титул.

Графиня Екатерина Николаевна Игнатьева.

Дочь дипломата была представлена ко Двору, стала фрейлиной императрицы Марии Федоровны. Блистала на балах Петербурга. Красоту она унаследовала от своей матери. В графиню Екатерину Николаевну Игнатьеву влюбился Великий князь Михаил Михайлович (в семье его звали Миш-Миш, он был внуком Николая I). Сделал ей официальное предложение, которое было принято. Но для брака необходимо было согласие императора. Александр III брак не согласовал.

Миш-Миша выслали в Европу, чтобы он не общался с графиней. Там он в 1891 г. женился на другой красавице-графине - Софье Николаевне, старшей дочери принца Николая Вильгельма Нассауского и графини Натальи фон Меренберг (дочери Пушкина). Женился, не спрашивая разрешения Александра III (всё равно не разрешит!).

На следующий год после свадьбы Михаила Михайловича Екатерина покидает Двор навсегда. То есть решение было не спонтанным, а взвешенным. В те годы в России действовала Свято-Троицкая община сестёр милосердия, учрежденная Великой княгиней Александрой Николаевной в Санкт-Петербурге в 1844 году. Выдержки из устава общины:
- Все поступившие в течение 3-х лет - лишь испытуемые, независимо от сословия. В течении этого срока проверялись деловые и нравственные черты, способность ухаживать за больными
- Получали знания по уходу за больными, ранеными, изучали курс медицины.
- Волонтёром могла стать любая женщина в возрасте от 18 до 40 лет, предъявившая метрику о рождении и согласная с постулатом:
«Вы перестанете быть сёстрами, если даже во время своей болезни потребуете себе чего-нибудь изысканного».
- Звание Сестры Милосердия присваивалось через 3 года по решению Комитета
- Сёстры в условиях боевых действий не получали ни жалованья, ни каких других денежных выплат, находясь на армейском котловом довольствии. Не имели права держать при себе личные деньги. Не положено им было и вещевое снабжение. У сестёр не было и собственной одежды. Форму - коричневое платье, белые передник и чепчик, а также голубую шейную ленту с золотым крестом - они получали от сестринской общины.
- Запрещалось покидать общину, принимать гостей - только с разрешения. Встречи с родственниками - не чаще двух раз в неделю и только в специальном помещении.
- Сестры милосердия давали пожизненный обет целомудрия и безбрачия. Некоторые становились монахинями.

В 1895 г. Екатерина Игнатьева священником приведена к Присяге Сестры Милосердия. Ей выдали знак, который носился на зеленой ленте. Нагрудный крест из золота, на одной стороне надпись «Всех скорбящих радость», на другой – «Милосердие». В конце XIX века Община стала заниматься только помощью больным. Фрейлина и графиня Игнатьева дежурила в женской больнице общины, в сухопутном госпитале, в аптеке. Делала перевязки.

Во время Ихэтуаньского восстания в Китае на перевязочном пункте Красного Креста графиня Игнатьева помогала раненым. За перевязку раненых под огнем получила награду: медаль «За храбрость» на Георгиевской ленте. Сохранились воспоминания очевидцев.

Янчевецкий Д. Г. Дневники и письма.
«Среди ревностных тружениц - сестёр милосердия этого отряда находилась графиня Екатерина Николаевна Игнатьева, дочь бывшего посланника в Китае генерал-адъютанта графа Н. П. Игнатьева. Она проводила дни и ночи у изголовья раненых и больных солдат, подолгу беседовала с ними, читала им книжки. Солдаты любили её, как родную сестру и называли её Красным солнышком».

Кузен графини, штабс-капитан граф А.А. Игнатьев (в СССР он дослужился до генерал-лейтенанта) писал в своих мемуарах:
«Я же не мог скрыть чувства невольной жалости к ней.
- Что ты, что ты! – сказала она мне. – Посмотри, какая у меня чудная циновка! Она так хорошо спасает меня от грязи.»

За усердие графиня Игнатьева была награждена еще двумя Георгиевскими медалями. Принимала участие в Балканской войне 1912-1913 гг. - сестра милосердия в Болгарии. К началу Первой мировой война занимала должность старшой сестры. Умерла 16 ноября 1914 г. в возрасте 53 лет от столбняка. В полевых условия в Варшаве ассистировала, стоя на коленях несколько дней. Ободрала кожу, в рану попала инфекция. Газеты столицы написали о ней скромно:
«…в качестве сестры милосердия она участвовала почти во всех войнах последних лет и имела все боевые отличия до первых степеней включительно. Она скончалась, как воин на своём посту».

Боевые операции Либавского пехотного полка.

Война 1812 г.
Полк входил в 6-й пехотный корпус Дохтурова в составе 7-й пехотной дивизии 1-й Западной армии.
В августе 1812 г. 1-й и 3-й батальоны участвовали в сражении под Смоленском. Полк защищал Мстиславское предместье, потери составили 9 офицеров и 245 нижних чинов.
Во время Бородинского сражения 1-й и 3-й батальоны полка находились в центре позиции, у Горкинского оврага. Полк отразил несколько атак неприятельской кавалерии, а затем прикрывал отход русской армии от Москвы.
Полк отличился в сражении при Малоярославце.

2-й батальон полка находился при защите Динабурга (Даугавпилс), участвовал в сражениях у Полоцка, в боях на реке Ушач и при Ехимании.

Сражение при Малоярославце.
Когда русские войска были в третий раз выбиты из Малоярославца, генерал-майор Ермолов попросил у Дохтурова подкреплений. Тотчас ему на помощь была прислана бригада генерал-майора Ф. И. Талызина 1-го из 7-й пехотной дивизии.

Первым вступил в дело Либавский полк этой бригады. Солдатам было велено не заряжать ружей и не кричать обычного русского «ура». Батареи, стоявшие близ города, усилили свой огонь по французам, после чего колонна либавцев двинулась вперед в грозном молчании. С барабанным боем и развевающимися знаменами солдаты без выстрела ударили на ближайшую французскую колонну и «истребив оную», гнали неприятельских стрелков до самой реки.

Заграничные походы 1813-1814 гг.
Полк сражался в составе Силезской армии, участвовал в осаде крепости Кассель. 1-й и 3-й батальоны назначены в состав корпуса, осаждавшего крепость Глогау.
17 января 1814 г. в сражении при Бриен-ле-Шато полк атаковал неприятеля и, несмотря на сильный огонь, штыками выбил его из селения и замка.